Первый мой дописанный рассказ. Писал неделю, и представил на втором "Фэн-Доме" в Перми. Дима Скирюк посмотрел, и сказал: "Ну, такое только для себя писать..." Недавно откопал, почитал, и впрямь только для себя. Слабенький рассказик то, но что-то есть в нём. Что, решите сами. Может я ошибаюсь.
Андрей Зебзеев
ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД
«Альянс Семи» пал – пал, словно подточенное насекомыми изнутри дерево. Может, и были в альянсе свои насекомые – об этом никто не знал. Но в один прекрасный день колосс, созданный людьми для противостояния Империи, рухнул. Семь галактик, в которых были планеты исключительно земного типа, заселённые людьми, остались без защиты. Заселённых планет было не так уж много, и серьёзного сопротивления Империи они не могли оказать. «Что же будет дальше?» – гадали люди. И вот, словно в ответ на безмолвный вопрос, Империя начала атаку. Незанятые планеты манили.
Дзар шёл. Под ногами хрустели сухие веточки, шелестела трава, о ноги бились пушистые головки цветов. Сзади, за небольшой горкой, виднелись башни ставшего ему, Дзару, родным города. Дзар шёл. Его клоунское одеяние, пошитое для выступлений на арене цирка, а не для прогулок по лесу, выглядело нелепо среди коричневых стволов деревьев и зелёных трав, вымахавших в этот год в метровую высоту. Ноги то и дело попадали в какие-то ямки, запинались о холмики, от этого смешная вихляющаяся походка Дзара ломалась, становилась другой.
«Да...– думал он, – это не арена цирка, где все отработанные движения вызывают оглушительный хохот, где я одной только походкой могу заставить смеяться самого непробиваемого, самого мрачного человека». Дзар, сделав ещё шаг, нажал на красную пористую грушу, заменяющую ему в данный момент нос, – раздался протяжный звук, отдалённо напоминающий хрюканье; звук, который приводил в неистовое веселье детей, родился и умер среди деревьев, не вызвав никакого эффекта. Дзар скривился, и его лицо, покрытое слоем грима, состроило потешную рожицу – и опять никакого эффекта. Тишина.
Дзар шёл. Рядом с ним, немного отстав, шёл плачущий мим. Только сегодня он не плакал, не тот случай – он просто шёл. Его безмолвная фигура была чуть сгорблена, на тощем теле, как на вешалке, красовался новый, снятый с толстяка Лео, клоунский костюм, а так как Лео был намного выше, да и здоровее плачущего мима, то рукава и штанины тащились за последним по земле, словно шлейф принцессы с планеты Ру/да, – по мнению Лео, это было смешно. Сам Лео шёл рядом. Толстый клоун выдавал всё, на что был способен в свои лучшие годы, когда гласно и негласно был признан лучшим клоуном всех земных планет. Правда, сейчас его ужимки уже не производили такого впечатления, словно там, за деревьями, стоящими впереди, прятались не люди, а роботы. Сзади Лео шли товарищи по призванию, товарищи по цеху, товарищи по беде – ещё двадцать человек, двадцать клоунов. Всего их было двадцать три – разных по возрасту, опыту и подготовке, разных, но в чём-то одинаковых, иначе как бы они оказались здесь, в этом лесу, и шли куда-то, где их, возможно, ждёт смерть.
Дзар шел. Шёл и представлял, как солнце играет на металлических частях винтовок имперцев, как лихорадочно блестят их глаза, как судорожно сжимают руки оружие. Представлял и шёл. Страх чувствовался так, будто был живой субстанцией, пронизывал его тело, проникал в каждый уголок его сознания, деморализовал.
Дзар шёл. Каждый шаг отдавался гулом в его голове. Каждый шаг...
Джон лежал в траве под каким-то высоким разлапистым деревом. Лежал и ждал. Рядом с ним там и тут лежали его товарищи по взводу. Было жарко, но никто не смел снять с себя броню. Все помнили, как на Беге точно так же, когда заела жара и все разделись, скинули тяжёлую и душную броню, вдруг откуда ни возьмись - снайперы альянса; тогда много славных солдат великой Империи ушло в небытие. С тех пор имперские воины терпели и жару, и духоту, лишь бы не быть убитым по-дурному, из-за ротозейства своего. С тех пор как
Империя начала свой победоносный марш по планетам альянса, таким ребятам, как Джон, нашлась работа. Убивать – это ведь тоже работа, не хуже любой другой. И началось, закрутилось. Планета за планетой сдавались на милость врагу от натиска таких вот Джонов. Красивые, зелёные и богатые тем, что нужно их новым хозяевам, миры превращались в колонии, чтобы, прожив от силы лет этак двести – триста и исчерпав все свои ресурсы, быть выброшенными на помойку вселенной. На некоторых планетах имперцы встречали сопротивление расформированных войск альянса, не желавших отдавать так просто свои дома на поругание и разграбление солдатам Империи. С такими планетами обходились жестоко, грабили, не церемонясь, не жалея тех, кто останется жить после. На отдельных планетах все еще были свои гарнизоны – с такими тоже не церемонились. Империя не трогала только тех, кто покорно ждал своей участи, не творя препятствий имперским солдатам; особенно Империя любила тех, кто ждал ее солдат с распростёртыми руками, ждал как своих освободителей, своих спасителей. Правда, таких было ой, как мало.
На Сорне, по докладам разведки, не было ни гарнизона, ни солдат альянса; да и город на ней был только один – небольшой, выстроенный под старину, с башенками, с зубчатой стеной. Этот маленький ухоженный городок славился на всю Империю своей цирковой школой, лучшей среди школ подобного рода. Здесь жили самые лучшие циркачи, здесь становились самыми лучшими циркачами; школа выпускала, разумеется, и клоунов. Было в школе такое отделение, крохотное, ютящееся в одном из флигелей, стрельчатые окна которого весело взирали на проходящих по главной площади людей. Людей в обучение брали мало, стало быть, учили хорошо. Сюда приходили те, кто любил смешить, или те, кто хотел научиться смешить. Однако таких становилось всё меньше и меньше. Прошедших обучение на Сорне звали к себе все, и имперские владыки не были исключением. Но как только началась война, все клоуны покинули свои, ставшие родными города.
И вот Джон лежал уже на планете клоунов, на планете, где рождается заразительный смех, но не для того, чтобы посмотреть ещё раз одно из своих любимых представлений, а чтобы самому поучаствовать в представлении, причем не смешном, а кровавом. Джон лежал и смотрел в высокое безоблачное небо, а в голову лезли воспоминания детства, когда, сходив на очередное представление и нахохотавшись вдоволь над клоунами, он и другие ребята собирались в кружок и в своих мечтах достигали заветной планеты, на которой живут добрые улыбчивые люди, на которой всегда идут представления и за вход не надо платить. В мечтах они все были клоунами, и никто из них не знал, да и не думал, почему.
«А ведь никто так и не достиг этой планеты, никто, кроме меня! – внезапно подумалось Джону. – Правда, с этой войной мне, наверно, не доведётся посмотреть клоунское представление. А я так хотел бы хоть одним глазком взглянуть на кумира детства – толстого Лео, посмеяться над его ужимками». В своих мечтах Джон уносился всё дальше и дальше, не слыша треска раздвигаемых веток.
Дзар, раздвинув ветки, вышел на опушку и на мгновение замер – перед ним во всём своём великолепии рабов, растянувшись в цепь, лежал взвод имперской пехоты: сверкали на солнце гладкие стволы ружей, матово переливалась броня, серебрились паутинки антенн связи, а глаза смотрели насторожённо, подавленно, зло.
«Влип, – подумалось Дзару, - все мы влипли». За его спиной раздался шум ветвей, на поляну один за другим выходили клоуны и замирали под ружейными дулами. Оружие оказывало на них, привыкших к миру, добру и смеху, какое-то гипнотическое действие. Все они видели в оружии смерть, им казалось, что дама в чёрном кружит над каждым имперским солдатом и ждёт не дождётся подношений, кровавых плодов кровавой жатвы. Вся их затея, затея, которую он, Дзар, поддержал сразу, как только узнал о ней, теперь показалась ему нелепой. Победить солдат империи смехом? Поначалу это казалось Дзару самым верным выходом из создавшегося положения, ведь каждый солдат когда-то был ребёнком, каждый любил клоунские представления, каждый любил смеяться – любил до той поры, пока казарменная муштра не вытравила в нём всё детство, не дав ничего взамен, оставив жить с пустотой в душе и со щербиной в сердце.
Победить смехом! Эта идея принадлежала патриарху школы циркового мастерства Прокопию. Когда на Сорну пришло известие, что вскоре на планету выбросят имперский десант, ее магистрат пришел в ужас. Глава города собрал всех влиятельных людей города с целью выработать линию поведения при имперцах – дело в том, что в городе не было ни гарнизона, ни каких-либо военных частей, которые могли защитить поселенцев. Глава города, как и другие, знал, из кого набраны войска империи, он отлично понимал, что в беззащитном городе захватчики, совершенно распоясавшись, натворят такого! Вот от «такого» он и хотел оградить жителей, когда собирал этот импровизированный военный совет. Много чего было сказано тогда на совете, но ни одно предложение не одобрили. И вот, когда совет в бессилии хотел развести руками, поднялся старый клоун.
– Мы, я думаю, сможем победить имперцев, – тихо произнёс он.
– Кто, мы? – в один голос спросили несколько человек.
– Клоуны, – последовал простой ответ.
– Клоуны? Но ведь под вашим началом школа смеха, а не военное училище, – пробасил известный торговец Августин. Прокопий пожал плечами:
– Да, под моим началом не военное училище. Но я хочу победить солдат не с помощью оружия – нас слишком мало для хорошей массированной атаки, а для карательного рейда, как
на Веге, мы недостаточно подготовлены. Я хочу победить солдат с помощью смеха!
Прокопий замолчал. Молчал и совет, и в этом молчании чувствовалось недоверие, недоверие к самому патриарху школы: дескать, уж не тронулся ли умом старичок от надвигающейся опасности. И только глава города молчал по-другому, ожидая продолжения речи – он хорошо знал патриарха, хрупкого, словно глиняная статуэтка, улыбчивого человека, как хорошо знал и то, что возраст никак не сказался на умственной способности последнего.
– Мы попробуем победить их смехом, – как будто не замечая косых, недоверчивых взглядов повторил Прокопий и опять улыбнулся. – Смех – великое оружие! И пусть этим войскам крепко промыли мозги, я думаю, мы все-таки проймём их. Они не будут стрелять в
клоунов, ведь и солдаты были когда-то детьми. – Лицо Прокопия снова расплылось в улыбке.
– И что ты хочешь сделать?– спросил его тогда Августин.
– Я пошлю своих птенцов, – он всегда называл своих воспитанников птенцами, потому что они, научившись всему, словно птицы из гнезда, разлетались в разные стороны, по разным планетам – редко кто возвращался назад – Я пошлю их туда, за стену к солдатам –
пусть каждый покажет, на что он способен. Это будет самым сильным и правдивым экзаменом. Если им удастся рассмешить солдат, мы спасены, если же нет... – Прокопий лишь развёл руками. – Если нет, тогда нам ничего не поможет, – и старый клоун оглядел
притихших людей своими большими васильковыми глазами. – Ничего...
И вот двадцать три добровольца, пробравшись сквозь редкий лиственный лес, встали перед солдатами Империи, встали перед теми, кто пришёл захватить, разграбить и отдать в рабство их планету, – сейчас, здесь, на лесной опушке, они должны были дать лучшее в своей жизни представление.
Услышав шум веток, Джон укрылся за небольшим, странного вида кустиком, стискивая в руках приклад ружья. Теперь это был не мечтающий о чём-то несбыточном человек, это был солдат, готовый в любую минуту стрелять, идти в атаку, побеждать – о проигрыше будущий маршал не думал, а меньше чем на маршальские погоны Джон в своих мечтах не соглашался. Но когда Джон посмотрел в сторону, откуда слышался треск веток, он опешил: перед ними, солдатами, в разных живописных позах – не на арене цирка, а на лесной опушке – стояли клоуны. Их было много, очень много. Джон ни разу не встречал такого количества клоунов в одном месте, а тут на тебе... Вдруг он увидел толстого Лео и от удивления выпустил ружьё. Толстый Лео постарел. Клоун хлопнул себя по макушке, и из его ушей посыпались цветные мыльные пузыри, во всяком случае все думали, что они мыльные. Как это делал старый клоун, никто не знал. Летящие пузыри послужили как бы сигналом к началу представления. Клоуны начали движение одновременно, они показывали самые лучшие свои номера, показывали так, будто солдаты – их лучшая публика, так, будто они живут последние минуты и перед смертью хотят хорошенько насмешить публику. И они смешили, смешили так, что даже этих людей с ружьями, у которых воспоминания из детства были затоптаны армейским сапогом, стало просыпаться в душе какое-то щемящее чувство, то самое чувство, которое было ими давно забыто.
Джон смеялся. Так он не смеялся даже там, в той жизни, светлой, искрящейся смехом и разными чудесами, жизни, называемой детством. Джон смеялся и чувствовал, что к нему возвращается нечто давным-давно потерянное, забытое. Смеялся не только он один – смеялись все. Клоуны делали, казалось, невозможное. У многих солдат по щекам текли слёзы, а глаза, недавно горевшие злым лихорадочным огнём, становились добрыми и мягкими. Смех очищал, а ещё смех лечил, лечил самую страшную болезнь – равнодушие. Вот Джон, снова от души рассмеявшись, хлопнул своего соседа по плечу – рядом с ним оказался самый старый солдат их взвода Сашка по прозванию Гвоздь. Гвоздь повернулся к нему и, содрогаясь от рыданий, проговорил:
– Джон, это неправильно, я не могу так больше, они делают всё, чтобы я больше не мог воевать. Ещё немного – и я разучусь убивать. Ещё немного...
Джон не успел ничего ответить, тут же услышав тоскливый выкрик Гвоздя:
– Не могу я так!
Гвоздь, схватив свою винтовку, прицелился и выстрелил. Толстый Лео упал, выпустив из ушей целый рой шариков, и застыл, неловко вывернув руку. По его груди расползалось похожее на диковинный красивый цветок пятно крови.
Не-е-е-т, – закричал Джон и рванул на себя из рук Гвоздя винторез. Гвоздь вырвался и выстрелил снова. Упал ещё один клоун. Вдруг сзади, потом сбоку и снова сзади послышались выстрелы. С этим Джон не мог ничего, совсем ничего поделать. Он ещё раз рванул винтовку из рук Гвоздя, в пылу драки не видя офицера, подошедшего вплотную к нему, не слыша выстрела, – он хотел остановить от убийства хоть одного. Впервые Джон не хотел убивать.
Десант возвращался на свой корабль. Там, за бортом корабля, осталась планета с выжженным дотла городом. Городом, не оказывавшим никакого сопротивления. Городом, где жили добрые, улыбчивые люди. Городом клоунов. Впервые солдаты чувствовали за собой вину – на душе было тяжело и гадко. Каждый вспоминал лес, где цирковое представление превратилось в кошмар, где звенящее радостным, веселым смехом детство умирало на их глазах. Когда упал первый клоун, все застыли в оцепенении, но после те, кто хотел убивать и дальше и служить на благо Империи, открыли огонь, словно мстя клоунам только за то, что они тоже оказались просто людьми, а не бессмертными героями детских сказок. Стреляя, они словно говорили «нет» вернувшемуся детству, словно пытались стереть из памяти то, что дали им люди в нелепых цветных балахонах. Но даже сейчас, когда всё было закончено, когда за бортом остались лишь руины, они не могли забыть этого – пустое кресло десантника напоминало о происшедшем каждому.
Десант возвращался. Лишь одинокая фигурка человека в форме имперского солдата осталась лежать на лесной опушке.
Человека, который не хотел убивать.
|
